«Метель» за 6 минут. Краткое содержание повести Пушкина
Микропересказ: Девушка решила обвенчаться с офицером против воли родителей. Офицер опоздал, и девушку случайно обвенчали с незнакомцем. Когда офицер погиб на войне, девушка влюбилась, и любимый оказался её мужем.
Деление пересказа на главы — условное.
Любовь Марьи Гавриловны
В конце 1811 года в богатом поместье жила Марья Гавриловна.
Марья Гавриловна Р** — дочь богатого помещика, 17 лет, стройная, бледная, романтичная.
Марья, воспитанная на французских романах, была влюблена во Владимира Николаевича, приехавшего на время отпуска в соседнюю деревню.
Владимир Николаевич — молодой и бедный прапорщик, тоже очень романтичный, влюблён в Марью.
Реклама:
Родителей Марьи не устраивал такой жених, и они запретили дочери думать о нём. Влюблённые скрывали свои встречи и переписку. Владимиру пришла в голову мысль обвенчаться тайком от родителей Марьи.
Неудавшееся венчание
Пришла зима, теперь влюблённые могли только переписываться.
Наконец Марья согласилась, и влюблённые составили план. Перед побегом Марья должна была, отказавшись от ужина, рано пойти спать, а ночью выйти из дома через заднюю дверь. За садом её будут ждать сани, присланные Владимиром, которые отвезут девушку в соседнее село, где в церкви уже будут ждать жених и священник.
Накануне Марья не спала всю ночь: паковала вещи и писала длинное прощальное письмо родителям. Прилегла девушка только под утро. Ей снились ужасные сны: то отец бросал её в тёмное подземелье, то виделся Владимир, окровавленный и умирающий.
Весь следующий день Марья мучилась настоящей головной болью, от ужина отказалась и чуть не расплакалась, прощаясь с родителями перед сном.
Всё было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь…
Реклама:
Ночью началась сильная метель.
Марья с горничной с трудом добрались до саней и поехали в церковь.
Владимир весь тот день провёл в разъездах: уговорил священника, нашёл трёх свидетелей. Вечером он отправил надёжного лакея за невестой, а чуть позже и сам отправился в церковь. Поехал Владимир один и быстро заблудился в метели. Он долго блуждал по полям и рощам и к полуночи выехал к деревне, которая оказалась совсем не той, где ждала его Марья.
Взяв проводника, Владимир добрался до церкви ранним утром. Церковь оказалась запертой, его саней во дворе не было, а священник сообщил страшную новость.
Странное поведение влюблённых
Утром Марья, как ни в чём не бывало, вышла к завтраку, а вечером у неё началась сильная горячка. О её попытке сбежать из дому никто так и не догадался: письмо девушка сожгла, а священник, свидетели, горничная и лакей сохранили тайну. Выдала свой секрет сама Марья во время горячечного бреда, но родители списали всё на болезнь.
Из бреда Марьи родители поняли только, что она влюблена во Владимира.
Они подумали, что горячка с их единственной дочкой приключилась из-за сильной любви, и решили дать разрешение на этот брак.
Реклама:
К Владимиру отправили гонца с радостной новостью, но в ответ получили «полусумасшедшее письмо». В нём Владимир заявлял, что ноги его не будет в их доме, и просил забыть о нём. Затем он отправился воевать с Наполеоном.
Новая любовь Марьи Гавриловны
Марья выздоровела, но о Владимире больше не упоминала. Узнав, что он был тяжело ранен под Бородином, девушка упала в обморок. Владимир умер от ран, и Марья долго берегла всё, что напоминало о нём.
Тем временем отец Марьи умер, оставив дочь главной наследницей. Вместе с матерью девушка покинула дом, «место печальных воспоминаний», и переехала жить в другое своё поместье. Вокруг милой и богатой девушки кружились женихи, мать надеялась, что она выберет кого-то себе по сердцу, но Марья отказывалась. Соседи считали, что она хранила верность умершему Владимиру.
Война кончилась, из-за границы возвращались увешанные наградами офицеры.
В находившееся по соседству с деревней Марьи поместье приехал раненый Бурмин.
Бурмин — гусарский полковник, 26 лет, черноглазый, милый, в меру умный, тихий и скромный.
Реклама:
Познакомившись с ним, Марья начала выделять его среди остальных женихов. Девушка знала, что нравится Бурмину, но не понимала, почему он до сих пор не признался ей в любви.
Марья подумала, что Бурмин не решается объясниться с ней из-за робости, и решила подтолкнуть его, проявив к нему повышенное внимание и даже нежность.
Она приуготовляла развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романтического объяснения. Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу.
Из-за «военных действий» Марьи Бурмин впал в задумчивость. Его взгляд так часто останавливался на девушке, а его чёрные глаза горели таким огнём, что Марья поняла: развязка близка, её матушка радовалась столь достойному жениху, а соседи ждали свадьбы.
Тайна неудачного венчания раскрыта
Объяснение произошло в саду, у пруда под ивой.
Бурмин сказал, что страстно любит Марью, но между ними стоит непреодолимое препятствие: он женат, но не знает, ни кто его жена, ни где она находится.
Около четырёх лет назад Бурмин спешил в свой полк. В дороге его застала метель, он заблудился и приехал в незнакомую деревню. Двери местной церкви были открыты, возле неё ходили люди. В темноте Бурмина приняли за опоздавшего жениха.
Подчиняясь непонятному и непростительному капризу, Бурмин вошёл в церковь, где его обвенчали с незнакомой девушкой. Из-за долгого ожидания девушка была в полуобмороке, поэтому всё внимание присутствующих сосредоточилось на ней, а на Бурмина почти не обращали внимания.
Реклама:
После церемонии священник велел молодожёнам поцеловаться. Девушка повернулась к Бурмину, вскрикнула: «Ай, не он! Не он!», и потеряла сознание. Бурмин вышел из церкви и уехал. Он придал так мало значения своей «преступной проказе», что по дороге преспокойно уснул. Слуга, который тогда был с ним, погиб во время войны, и Бурмин не смог отыскать деревню и церковь, в которой венчался, и ту, с которой поступил так жестоко.
Тут Марья схватила его за руку и спросила, не узнаёт ли он её. «Бурмин побледнел… и бросился к её ногам…».
Пересказала Юлия Песковая. За основу пересказа взято издание повести, подготовленное Б. В. Томашевским (Л.: Наука, 1978). Нашли ошибку? Пожалуйста, отредактируйте этот пересказ в Народном Брифли.
Метель
Метель Рассказ Бориса Житкова
Мы с отцом на полу сидели. Отец чинил кадушку, а я держал. Клепки рассыпались, отец ругал меня, чертыхался: досадно ему, а у меня рук не хватает. Вдруг входит учительша Марья Петровна — свезти ее в Ульяновку: пять верст и дорога хорошая, катаная, — дело на святках было.
Я оглянулся, смотрю на Марью Петровну, а отец крикнул:
— Да держи ты! Рот разинул!
Мать говорит:
— Присядьте.
А Марья Петровна строго спрашивает:
— Вы мне прямо скажите: повезете или нет?
Отец в бороду говорит:
— Некому у нас везти! — И стал клепки ругать крепче прежнего.
Марья Петровна повернулась — и в двери.
Мать накинула платок и, в чем была, за ней.
Я тоже подумал, что стыдно. Вся деревня знает, что мы новую пару прикупили, двух кобылок, и что санки у нас есть городские.
Мать вернулась сердитая.
— Иди, запрягай сейчас, живым духом! Я держать буду. — Оттолкнула меня и села у кадушки.
Вижу, отец молчит. Я вскочил и стал натягивать валенки. Живой рукой запряг. Торопился, а то вдруг отец передумает?
Запряг я новых кобылок в городские санки, сена навалил в ноги, сел на облучок бочком, форсисто, и заскрипел санками по улице прямо к школе.
День солнечный был, больно на снег глядеть — так блестит; парой еду, и на правой кобылке бубенчики звенят. Только кнутовищем в передок стукну — эх, как подымут вскачь! — молодые, держи только.
Чертом я подкатил к учительше под окно. Постучал в окно, кричу:
— Подано, Марья Петровна!
Сам около саней рукавицами хлопаю — рукавицы батькины, и руки здоровые кажутся — как у большого.
Марья Петровна кричит в двери — из дверей пар, и она — как в облаке:
— Иди погрейся, — кричит, — пока мы оденемся.
— Ничего, — говорю, — мы так, нам в привычку.
Топаю около саней, шлею поправляю, посвистываю. А что? Пятнадцать лет, мужик уже скоро вполне.
Вот вышли они: Марья Петровна и Митька. Она своего Митьку завязала — глаз не видать. Весь в платках, в башлыке, чужая шуба до полу, еле идет, путается и дороги не видит. Учительша его за руку тянет. А ему тринадцатый год. Летом мы с ним играли, подрались; я ему, помню, накостылял. Ему стыдно, что его такой тютей укутали, разгребает башлык варежкой, а я нарочно ему ноги в сено заправляю, прикрываю армяком.
— Так теплее будет.
Вскочил на облучок, ноги в сторону, обернулся:
— Трогать прикажете? — И зазвенел по дороге. Скрипят полозья — тугой снег, морозный.
Пять верст до Ульяновки мигом мы доехали. Марья Петровна Митьке все говорила:
— Да не болтай ты — надует, простудишься!
А я на кобыл покрикиваю.
В Ульяновке они у тамошней учительши гостили. А я к дядьке пошел.
Еще солнце не зашло, присылает за мной — едем.
Ульяновка, надо сказать, вся в ложбине. А кругом степь; на сто верст одни поля.
Дядька глянул в дверь и говорит:
— Вон, гляди, воронье под кручу попряталось, вон черное на самом снегу умостилось — гляди, кабы в степи-то не задуло. Уж ехать — так валяй вовсю, авось проскочишь.
— Ладно, — говорю, — пять верст. Счастливо! — И отмахнул шапкой.
Пока запрягал, пока учительша Митьку кутала, смотрю — сереть стало. Только я тронул, а дядька навстречу идет, полушубок в опашку.
— Не ехать бы, — говорит, — на ночь-то! Остались бы до утра.
А я стал кричать нарочно, чтобы учительша не услыхала, что дядька говорит:
— Хорошо, я матке поклонюсь. Ладно! Спасибо!
И стегнул лошадей, чтобы скорее от него подальше.
Выбрались мы из низинки. Вот она, ровная степь, и дует поземка, по грудь лошадям метет снег. И на минуту подумалось мне: «Ай вернуться?» И сейчас как толкнул кто: мужик бы не струсил; вот оно, скажут, с мальчишкой-то ездить — завез, и ночуй.
Пять верст всего. Я подхлестнул лошадей и крикнул весело:
— А ну, не спи! Шевелися!
Слушаю, как лошади топочут: дробно бьют, — не замело, значит, дороги. А уж глазом не видать, где дорога: метет низом, да и небо замутилось. Подхлестнул я лихо, а у самого в груди екнуло: не было б греха.
А тут Марья Петровна сзади говорит из платка:
— Может быть, вернемся, Колька? Ты смотри!
— Чего, — говорю, — там смотреть, пять верст всего. Вы сидите и не тревожьтесь. — И оправил ей армяк на коленях.
Тут как раз от Ульяновки в версте выселки, пять домов на дороге. И вот я туда, а тут сугроб. Намело горой. Я хотел свернуть, вижу — поздно.
Ворочать буду — дышло сломаю. И я погнал напролом. Сам соскочил, по пояс в снегу, ухаю на лошадей грубым голосом. Они станут, отдышатся и опять рвут вперед.
Летит снег; как в реке, барахтаются мои кобылки. Собака затявкала на мой крик. Баба выглянула — кацавейка на голове. Постояла — и в избу.
Гляжу: мужики идут не торопясь по снегу.
Досадно мне стало. Выходит, что я сам не могу. Я толкал что есть мочи сани, нахлестывал лошадей, спешил стронуть до мужиков, но лошади стали. Мужики подошли.
— Стой, не гони, дурак, выпрягать надо.
И старик с ними. Хлибкий старичок. Выпрягли лошадей. Учительшу и Митьку на руках вынесли. Вывернули сами — вчетвером-то эка штука!
— Ночуй, — говорит, — здесь, метет в поле.
— Ладно, — говорю, — учительша пусть как знает, а я еду, некогда мне вожжаться. — И стал запрягать. Руки мерзнут, ремни мерзлые — колодой стоят. — Еду я — и край! — говорю.
А старик:
— Добром тебе говорю — смотри и помни: звал я тебя, не мой грех будет, коли что.
Я сел на козлы.
— Ну, что, — кричу, — едете? — И взял вожжи.
Марья Петровна села. Я тронул и оглянулся. Старик стоял среди дороги и крикнул мне:
— Вернись!
Я еле через ветер услышал. Без охоты лошади тронули. Ой, вернуться!
— А, черт! Пошла! — И ляпнул я кнутом по лошадям. Поскакали. Я оглянулся, и уже не видно ни домов, ни заборов — белой мутью заволокло сзади.
Я скакал напропалую вперед, и вот лошади стали уже мягко ступать, и я увидел, что загрузает нога. Я придержал и с облучка ткнул кнутовищем в снег.
— Что? Что? — всполохнулась Марья Петровна. — Сбились? Этого я и боялась.
— Чего там бояться? Вот она, дорога.
А кнут до половины залез в снег.
— А ну, задремали! — И дернул вожжи. Лошади пошли осторожной рысцой.
И вот вижу я, что валит уж снег с неба, сверху, несет его ветер, кружит, как будто того и ждала метель, чтоб отъехал я от выселков. Вот, как назло, заманила и поймала. И сразу в меня холод вошел: пропали! Поймала и знает, где мы, и заметет, совсем насмерть заметет, и спешит, и воет, и торопится…
— Что? Что? — кричит учительша.
А я уже не отвечаю: чего там что? Не видишь, мол, что? Заманила метель в ловушку. Да я сам же, дурак, скакал прямо сюда. Конец теперь!
И вспомнился старичок, как он на дороге стоял, на ветру его мотало.
— Вернись!
И вдруг Митька взвыл, ревом взвыл, каким-то страшным голосом, не своим:
— Назад, назад! Ой, назад! Не хочу! Не надо! Назад! — И стал червем виться в своих намотках.
Мать его держит; он бьется, вырывается и ревет, ревет, как на кладбище, рвет на себе башлык.
Учительша ему:
— Митя! Митя! Да в самом же деле, да что же это? Митечка!
И кричит мне:
— Поворачивай, поворачивай!
У меня руки ходуном пошли. Я задергал вожжами. Ветер сечет, слезит глаза, забивает снегом. Мне от слез горько и от этого реву Митькиного, а она еще в голос молится. А куда его поворачивать? Всюду одно: снег и снег. Дыбом его подняло и метет и крутит до самого неба.
И вдруг учительша нагнулась ко мне, слышу, в самое ухо кричит:
— Пусти лошадей, пусть они сами вывезут, пусть они сами.
Я бросил вожжи. Лошади шагом пошли.
А учительша причитает:
— Лошадушки! Милые! Милые лошадушки! Да что же это? Господи!
Я отвернулся от ветра, глянул: они с Митькой от снега белые-белые, как из снега вылеплены. Посмотрел — и я такой же. И представилось мне, что занесет нас, заметет, и потом найдут нас троих замерзшими, так и сидим в санях съежившись.
И не дай бог я живой останусь — вот оно, заморозил, погубил. И опять старик причудился: «Звал я тебя, не мой грех, коли что». А теперь уж все равно никуда не приехать.
И вдруг я увидел, что наехали мы на колею. Глянул я — от наших саней, от подрезных, колея. И увидел я, что кружат лошади. Да куда они вывезут? Неделю они у нас, ездил батька раз всего в волость за карточками. Я вырвал клок сена, свил жгутом, слез, втоптал в снег. И вот опять наехали мы на колею, и вот он, мой жгут, торчит, и замести не успело; тут мы на месте крутимся. И понял я вдруг, что можно сто верст в этой метели ехать, ехать, и никуда не приедешь, все равно как не стало на свете ничего, только снег да санки наши.
— Ну, что? Ну, что? — спрашивает учительша.
— Кружат, — говорю, — никуда не идут, не знают.
И она заплакала. И вот тут меня ударило: что я наделал! Погубил, погубил, как душегуб. И захотелось слезть и бежать, бежать, пусть я замерзну, пусть заметет с головой, черт со мной совсем!
И вдруг Марья Петровна говорит:
— Ничего, мы тут ночевать будем.
Авось как-нибудь. Уж вместе, коли что…
И спокойно так говорит. И вот тут как что в меня вошло. Остановил я лошадей. Слез.
— Полезайте, — говорю, — вы, Марья Петровна, с Митькой вниз. Я вас укрою. Полезайте, дело говорю. — И стал сено разгребать. Как будто и не я стал, все твердо так у меня пошло.
Смотрю, она слушает, лезет и Митьку туда упрятала. Скорчились они там. Я их сеном, армяком подоткнул кругом, и сейчас же снегом замело их сверху, только я знаю, что они там и тепло им, как будто дети мои, а я им отец. И как будто в ум я пришел. Дует ветер мне в ухо, перетянул я шапку на сторону и вспомнил: ведь в левое ухо мне дуло, как я из выселков ехал. Дуть ему теперь в правое, и выеду я назад; не больше версты я отъехал, не может быть, чтобы больше; здесь они должны, заборы эти, быть. Я погнал лошадей и пошел рядом. Иду правым ухом к ветру. Слышу, кричит что-то Марья Петровна из саней, еле слыхать, как за версту голос. Я подошел:
— Вам чего? Подоткнуть?
— Не отходи от саней, Коленька, — говорит, — не отходи, милый, потом залезешь, погреешься.
Гукай на лошадей, чтобы я слышала.
— Ладно, — говорю, — не беспокойтесь.
«Ничего, — думаю, — живые там у меня».
Вижу, лошади стали: по самое брюхо в снегу. Я пошел вперед.
Сам все на сани оглядываюсь — не потерять бы. Лошади головы подняли, глядят на меня бочком, присматриваются. Вижу, там снегу больше да больше. Я тихонько стал сворачивать по ветру. Думаю: сугроб это, и я объеду. И только я снова на выселки сверну — опять намет. И вижу: не пробиться к выселкам. А если влево за ветром ехать, то должна быть Емельянка, и туда семь верст. И вот пошел я за ветром и вижу: меньше снегу стало, — это мы на хребтину выбрались — сдуло ветром снег.
А я все так: пройду вперед и вернусь к лошадям. Веду под уздцы. Пройду, сколько мне сани видны, и опять к лошадям, веду их. А как иду рядом с лошадью, она на меня теплом дышит, отдувается. И уж опять нельзя идти по ветру — снегу наметы впереди; прошел я — и по грудь мне. Только я уж знаю, что мы хребтиной идем, а вот тут овраг, а через овраг Емельянка.
Лошадь мне через плечо голову положила и так держит, не пускает. Я все в уме говорю: «Тут, тут Емельянка» — и нарочно себе кнутом показываю, — чтобы вернее было, что тут.
Иду я рядом с лошадью, и вдруг мне показалось, что мы уже век идем, и нигде мы, и никакой Емельянки нет, и совсем мы не там, и что крутим, неведомо где. А тут Марья Петровна высунулась.
— Где, где ты, Коля, Коленька? Что тебя не слыхать? Голос подавай! Иди погрейся, я побуду.
— Что? Что? — кричу я. — Сидите, ничего мне.
А она машет чем-то.
— Надень, надень башлык, Николай!
Мне даже и не показалось чудно тогда, что она меня Николаем назвала. Это с Митьки башлык.
И опять ударило меня: «Ведь не доедем до Емельянки! Погубитель я ваш!»
Я не хотел башлыка брать, мне надо первому замерзнуть. Пусть я замерзну, а их живыми найдут.
А она кричит:
— Бери, а то брошу!
И вижу, что бросит.
Я взял, обмотался. Отдам, как замерзать буду. И решил повернуть на Емельянку, попробовать.
Теперь она уж чуть сзади должна быть. Сунулся и залез в снег, как в воду. Вдруг стало мне холодно, всего трясти стало, прямо бить меня стало, не могу ничего; думаю, раздергает меня по клочкам этой тряской. Вот, думаю, как оно замерзают. И кто знал, что так мне пропасть придется? И очень так просто, и хоть просто, все равно назад ходу нет. Я пошел в другой бок. Все на санки оглядываюсь, а лошади на меня смотрят. Вижу, меньше тут снегу; стал ногой пробовать. И вдруг пошла, пошла нога ниже… и весь я провалился, и лечу, ссовываюсь вглубь — и тьма. И я уже стою на чем-то, и тихо-тихо, только чуть слышно, как шуршит метель над головой. Как в могилу попал.
Я пощупал — узко и острый камень вокруг. И понял, что я в колодец провалился. Роют у нас люди колодцы в степи по зароку. Узкие, как труба, и кругом камнем выкладывают, чтобы не завалились.
Меня все трясло, все разрывало холодом, и я решил, что все пропало, и пусть я здесь замерзну, пусть меня снегом завалит. Заплачу и помру тут, а они как-нибудь, может, и доживут до утра.
Скорчился и сижу. Не знаю, сколько я сидел так. И перестало меня бить холодом, стало тепло мне в яме… И вдруг хватился я! Так и привиделось, как они там в санях, и заметет их снегом — и лошадей и санки, и там Митька и Марья Петровна. Вылезти, вылезти! И стал я карабкаться по камням вверх, ноги в распор, руками скребусь, как таракан. Вылез с последним духом и лег спиной на снег. Воет метель, пеной снег летит.
Я вскочил, и ничего нет — нет саней. Я пробежал — нет и нет. Потерял, и теперь все пропало, и я один, и лепит, бьет снегом. Злей еще метель взмылась, за два шага не видать.
Я стал орать всем голосом, без перерыву; стою в снегу по колено и все ору:
— Гей! Го! Ага! — Выкричу весь голос и лягу на снег, пусть завалит и — конец.
Только перевел дух и тут над самым ухом слышу:
— Ау, Николай!
Я прямо затрясся: чудится это мне… И я пуще прежнего с перепугу заорал:
— Го-го!
И тут увидел: сани, лошади стоят, снегом облеплены, и Марья Петровна, стоит белая, мутная, и треплет ей подол ветром.
Я сразу опомнился.
— Полезайте, — говорю, — едем.
— Не уходи ты, — кричит, — не надо! Лезь в сани как-нибудь. — И сама, вижу, еле стоит на ветру.
— Залезайте, едем. Я знаю, близко мы.
Она стоит.
— Полезай, — говорю я, — там и Митьке теплей будет, а я в ходу, я не замерзну. — И толкаю ее в сани.
Пошла. Я опять тронул. И стало мне казаться, что верно близко и вот сейчас, сейчас приедем куда-нибудь. Гляжу в метель и вижу: колокольни высокие вот тут, сейчас, сквозь снег, перед нами, высокие, белые. Все церкви, церкви, и звон будто слышу, и вдруг вижу, впереди далеко человек идет. И башлык остряком торчит.
Я стал кричать:
— Дядька! Дядька! Гей, дядька!
Марья Петровна из саней высунулась.
— Дядька! — Я остановил лошадей и к нему навстречу. А это тут в двух шагах столбик на меже, и остро сверху затесан. А он мне далеко показался.
Я позвал лошадей, и они пошли ко мне, как собаки.
Стал я у этого столба, и чего-то мне показалось, будто я куда приехал.
Прислонился к лошади, и слышно мне, как она мелкой дрожью бьется. Я пошел, погладил ей морду и надумал: дам сена. Вырвал из саней клок и стал с рук совать лошадям. Они протянулись вперед, и я увидал, как дрожат ноги у молодой: устала. Выставит ножку вперед, и трясется у ней в коленке. И я все сую, сую им сено; набрал в полу, держу, чтобы ветром не рвало. Кончится у них сила, и тогда все пропало. Я их все кормил и гладил. Достал я два калача, что дядька дал. Они мерзлые, каменные. Я держу руками, а лошадь ухватит зубами и отламывает, и вижу — сердится, что я хлибко держу.
Постояли мы.
Оглянулся я на сани — замело их сбоку, и уж через верх снегом перекатывает.
Я только взял лошадь под уздцы — двинули обе дружно, и я не сказал ничего. Я иду между ними, держусь за дышло, и идем мы втроем. Тихонько идем. Я не гоню — пусть как могут, только бы шли. Иду и уж ничего не думаю, только знаю, что втроем: я да кобылки, слушаю, как отдуваются. Уж не оглядываюсь на сани и спросить боюсь.
И вдруг стена передо мной, чуть-чуть дышлом не вперлись. И враз стали мы все трое…
Обомлел я. Не чудится ли?
Ткнул кнутовищем:
— Забор!
Ударил валенком — забор, доски!
Как вспыхнуло что во мне.
Я к саням:
— Марья Петровна! Приехали!
— Куда?!
Митька из саней выкатился, запутался, стал на четырех, орет за матерью:
— Куда, куда?
— А черт его знает! Приехали!
Правдивая история снежной бури в прошлые выходные — Гаррисон Кейлор
Самый элегантный джентльмен из Миннесоты, мистер Бутч Томпсон, умер вчера в Сент-Поле. Он уловил дух Нового Орлеана, слушая Jelly Roll Morton 78, и перенес его из 20-го века в 21-й. Он был и пианистом, и кларнетистом, фортепиано для баунса, кларнет для блюза, и если бы он мог, то играл бы и то, и другое одновременно. Мы работали вместе в течение многих лет, тихий человек, и я никогда не знал его, кроме как через его музыку. Боже, храни память, Господи, храни музыку.
–ГК
Родился и вырос в г. Марин-на-Ст. В Круа, небольшом городке на реке Миннесота, Бутч Томпсон играл рождественские гимны на пианино своей матери к трем годам, а в шесть начал формальные уроки. Он взял кларнет в старшей школе и возглавил свою первую джазовую группу «Рубашка Томпсон и его рукава» в старшем классе.
После окончания средней школы он присоединился к New Orleans Jazz Band братьев Холл в Миннеаполисе, а в 18 лет впервые посетил Новый Орлеан, где стал одним из немногих не-новорлеанцев, выступавших в Preservation Hall во время 19-го века.60-х и 70-х годов.
В 1974 году он присоединился к штату в качестве домашнего пианиста общественного радио Домашний компаньон в прериях .
К 1980 году шоу стало общенациональным синдицированным, а трио Бутча Томпсона стало домашней группой, и эту позицию группа удерживала в течение следующих шести лет.
Бутч вспоминает о первых днях на APHC: «Тогда это было довольно непринужденно. Маргарет или кто-то другой звонил мне и спрашивал, занят ли я в субботу. Помню, не раз я говорил, что не смогу попасть туда к началу шоу, и мне говорили, чтобы я пришел, как только смогу. Иногда я выходил на сцену, не помня, в какой тональности что-то было. Если Гаррисон собирался петь, я обычно не мог ошибиться с ми мажор».
К концу 90-х Томпсон был известен как ведущий авторитет в области раннего джаза. В 1992 году он работал консультантом по развитию бродвейского хита « Jelly’s Last Jam » с Грегори Хайнсом в главной роли. Он также присоединился к гастрольной труппе внебродвейского хита Jelly Roll! The Music and the Man , сыграв несколько тиражей с этим шоу в Нью-Йорке и других городах в течение 1997 года.
The Village Voice описал музыку Бутча как «очаровательную фортепианную американу от переводчика, который знает, что Бикс был больше, чем импрессионист и Жирный был больше, чем просто шутом.
Уже доступно: BOOM TOWN от Garrison Keillor!
В новейшем романе Гаррисона Кейлора «
Бум-таун » мы возвращаемся к озеру Вобегон, известному благодаря десятилетиям монологов в классическом радиошоу «Домашний компаньон в прерии ».**Доступно в твердом переплете, аудиокниге и формате для чтения электронных книг**
Озеро Вобегон переживает год бума благодаря тысячелетнему предпринимательству — например, AuntMildred’s.com Gourmet Meatloaf или Universal Fire, производителям кустарных дров, приправленных морской солью. . Тем временем автор прилетает, чтобы произнести хвалебные речи на похоронах пяти одноклассников, включая пару, которую он не любил, и обнаруживает, что волна нарциссизма разбивается о скалы лютеранского стоицизма. Его восстанавливает юмор и изящество его старой подруги Арлин и визит его жены Жизель, которая приезжает из Нью-Йорка для большой любовной сцены в старой хижине у озера.
Похвала Boom Town :
«Чудесно, превосходно.
Невероятно смешной, острый и правдивый. Кейлор говорит с нами с ободрением и сочувствием об американской жизни. Но в то же время у него есть наш номер, как всегда. Эта книга — тоник». — Ричард Форд
«Ты не можешь снова вернуться домой, если ты не Гаррисон Кейлор, а дом — озеро Вобегон. Тогда, конечно, вам обязательно нужно это сделать — и нам действительно повезло присоединиться к последней главе самых увлекательных и неотразимых персонажей, когда-либо сотворенных из самого яркого воображения величайшего рассказчика Америки!
В Boom Town нас приглашают наверстать упущенное, поскольку Гарнизон сталкивается со всеми этими прекрасными и несовершенными человеческими существами, которые населяют и распространяют свой мифический город, где все женщины, наконец, учтены, все мужчины реализовали себя. или умерли, пытаясь, и все дети все еще намного выше среднего». —Мартин Шин
Прочтите первую главу бесплатно >>>
Покупка Boom Town Твердый переплет >>>
Скачать аудиокнигу в формате mp3
Прослушать аудиокнигу через Audible >>>
Прочитать ее на Kindle >>>
сегодня
Я чувствую себя хорошо о себе поверь в это.
Я происхожу из простого крестьянина в центре Миннесоты (не на краю света, но оттуда это видно), и я прожил свою жизнь с сильным чувством неполноценности. Мои родители никогда не хвалили меня, чтобы это не привело к высокомерию, и учителя не хвалили нас: если ты получал хорошую оценку, ты просто работал над своими способностями, а наши проповедники не говорили нам, что Бог любит нас, хотя Писание говорит, что да, но подчеркивает наше жалкое беззаконие. Итак, хотя я написал пару дюжин книг и провел сотни радиопередач, я никогда не уходил ни от одной с чувством восторга, и если кто-то говорил: «Это было потрясающе» (или «замечательно», или даже «довольно хорошо»). )) Я покачал головой и сказал: «Я так не думаю», что, как сказала моя жена, было грубо — когда кто-то хвалит тебя, ты должен сказать «Спасибо», но я честно чувствовал, что все, что я делал, падал короткая. До сегодняшнего дня.
Это был великолепный октябрьский день в Нью-Йорке. Я взял такси, чтобы встретиться с ортопедом, и вышел из машины, и через мгновение, когда он отъехал по Западной 72-й улице, я понял, что у меня нет бумажника.
Он был у меня на заднем сиденье кабины, и у меня его больше не было. Он был ярдах в тридцати впереди меня, и я сделал то, чего не делал годами, — бросился бежать. Мне восемьдесят лет, два месяца назад я перенес операцию на сердце, но мысль о том, что мне придется заменить кредитные карты, водительские права и страховые карты, была слишком ужасна, чтобы даже думать о ней. В этом возрасте нельзя тратить время на ненужное. И я боялась вернуться домой и сказать: «Я забыла свой бумажник в такси», что могло привести к тому, что мой возлюбленный отдаст меня под опеку и наймет сопровождающего. Все это мелькнуло в голове, нудность замены, подозрение на слабоумие, ну и побежал.
Загорелся зеленый свет, и он ушел далеко вперед, а я поскакал за ним. Хотя это был не столько галоп, сколько стремительный рывок перепуганного гуся, и, конечно, это было зрелище, но я поторопился вперед и чуть не догнал его кварталом позже, но он свернул налево, и я побежал через перекресток по диагонали, услышала, как поблизости орет на меня велосипедист, а потом, благодаря медленному движению, я догнала и постучала в окно кабины, открыла дверь, и там был мой бумажник.
«Спасибо!» Я вскрикнул, схватил бумажник. Буйный момент. Часами, неделями, по телефону с бюрократией («С помощью клавиатуры назовите нам номер утерянного вами водительского удостоверения»).
Молодая женщина спросила: «С тобой все в порядке?» Она увидела, как я проскакал мимо, возможно, пожилой сумасшедший, убегающий от своего опекуна, и я сказал: «Я никогда не был лучше». Что было простой истиной. Я совершил ошибку, а затем решил исправить ее, избежав смерти на велосипеде или внезапного сердечного приступа. Я торжествующе поднял бумажник.
Я вернулся к ортопеду. Мое сердце колотилось. Я также чувствовал боль в левой ноге. Деформированный ноготь на большом пальце ноги болит при ходьбе и еще больше болит после галопа. Это и послужило поводом для обращения к ортопеду.
Она была очень жизнерадостным человеком и сразу приступила к работе со своей машинкой для стрижки, а я сидел и торжествовал. Время от времени полезно думать о триумфах. Недавно я спел с Хизер Массе и Элли Ден песню Grateful Dead «Чердаки моей жизни», и мы выбили ее из парка, и публика аплодировала.
Я наслаждался этим воспоминанием, а также воспоминанием об обеде в 1992 году, когда я впервые встретил свою жену. Так что, когда я вышел от ортопеда, я позвонил ей. Она была рядом. Мы встретились за обедом, через час после того, как я обманула смертность и погналась за такси. Она была в своем обычном бурном настроении и говорила о Раушенбергах, которых видела в музее. Каким-то образом я покорил сердце этой женщины тридцать лет назад, и теперь осенние листья, подология, спринт на три квартала, супружеская любовь и гамбургер гармонично слились воедино. Через несколько месяцев мы можем оказаться на пути к фашизму. Как говорил мой папа: «Наслаждайтесь мороженым, пока оно не растаяло».
Мой дедушка Денхэм вырос в многоквартирных домах Глазго, когда жители высовывались из окон и кричали: «Иду!» и выбросил содержимое ночного горшка на улицу. Дедушке надоело, что его бросают, и он привез свое потомство в Миннеаполис, и он никогда не оглядывался назад. Он не испытывал ностальгии по своему происхождению.
Он был счастлив быть здесь. Я думал о нем, когда на прошлой неделе сел на поезд в Вашингтон, город, который он хотел увидеть, но так и не сделал. Я еду в Вашингтон, чтобы напомнить себе, какой это красивый город, несмотря на презрение, навлеченное на него таким количеством выборных должностных лиц, многие из которых опустошают свои ночные горшки в форме предвыборной рекламы. Мемориалы Джефферсона и Линкольна потрясающие, но вы смотрите на купол Капитолия и вспоминаете толпу, штурмовавшую его во имя жалкой лжи, которая повторяется в этот год выборов, и как вы это объясните? Толпа ходила в те же школы, что и мы, узнала о Джефферсоне и Линкольне, и все же они очарованы фашизмом и жаждут диктатора. В пятницу вечером я пошел на представление в районе Уорф, которое было интересным — поэт, сопрано, поющий Пуччини, фортепиано в четыре руки, немного стендапа — но не очень поучительное, поэтому я пошел в церковь в воскресенье утром, что мне нужно сделать, если я хочу знать, верую ли я до сих пор или это просто ностальгия.
Вступительный гимн был одним из моих любимых, особенно строки «Научи меня какому-нибудь мелодичному сонету, спетому пламенными языками наверху. Слава горе, на которой я стою, горе неизменной любви Бога». Меня привлекает идея сонета, воспетого пламенными языками; большинство сонетов едва тлеют и выделяют мало тепла. А затем последовала вступительная молитва, в которой мы признаем, что перед Богом все сердца открыты и от Него не скрыты никакие секреты, в которые, если бы кандидаты на государственные должности искренне верили, демократия работала бы намного лучше. Бог есть Бог прощающий, как мы знаем из нашей молитвы раскаяния, но если вы собираете миллионы и миллионы долларов для распространения лжи и тем самым получаете власть и наносите ущерб обществу и его институтам, это грех иной величины, чем просто говорить твоя мама, ты не ела мороженое в морозилке. Когда вы так сильно вкладываетесь во ложь, вы практически лишите себя возможности почувствовать настоящее раскаяние и тем самым добиться прощения.
Ты не оставляешь себе выхода. Мгновением позже, в нашем чтении из Иеремии, мы видим: «Мы признаем нашу нечестивость, Господи, беззаконие наших предков», что было в последнее время политическим вопросом, следует ли разрешить школам преподавать историю или это должно быть продезинфицировано. Иеремия, кажется, предпочитает честность. После того, как мы услышали от него, мы услышали от Давида в его Псалме 84: «Желание и томление души моей во дворы Господни… Блаженны живущие в доме твоем», что оказалось правдой для меня в воскресенье утром в любая ставка. Меня окружали мужчины и женщины, погруженные в молитву, призывающие людей в нашей жизни, их нужды, их проблемы. И наши лидеры: мы молились о мудрости. В воскресенье была проповедь, но я ее не слышал, потому что сидел в акустически мертвой части церкви, и во время проповеди я думал о ноябре и о раввине, который стоял у Стены Плача в Иерусалиме и молился часами. день, неделя за неделей, год за годом, и, наконец, один парень спросил его: «О чем ты молишься?» Он сказал: «Мир.
Справедливость. Честные лидеры, которые служат людям». Парень спросил: «Ну, как дела?» Раввин сказал: «Это как разговаривать с каменной стеной». Мы спели заключительный гимн Господу, который укрывает нас под Своим крылом, и нас отпустили, чтобы идти служить Богу, и органист сыграл мощную фугу Баха, и я вышел за дверь, пропустив час кофе. После того, как я услышал Иеремию, Дэвида, Пола, Луку, я не в настроении для светских бесед за чашкой кофе, особенно о политике, которая у всех на уме. Я совершал ужасные ошибки, терял время, предавался жалости к себе и гордому невежеству, но я верующий, и мне стоило потратить время, чтобы подтвердить это. Я считаю, что мы все подвержены тому, чтобы не спать по ночам, представляя себе ужасные вещи, но в конце концов правда озаряет нас, и мы встаем и находим свой путь туда, где нам нужно быть, следуя за светом.
Я замечаю много книг и статей о кризисе мужественности в эти дни и честно избегаю их чтения, так как сам не в кризисе и участвую в кампании по расчистке беспорядка в своей жизни.
Я только что очистил свой стол и чувствую себя хорошо, даже несмотря на то, что некоторые обломки забились в стол. Теперь я собираюсь избавиться от книг, которые никогда не буду читать, и от одежды, которую никогда не ношу.
Иногда я сижу вечером пью имбирный чай и смотрю бейсбол по телевизору с выключенным звуком, две команды меня не волнуют и поэтому дело не в победе, а в искусстве бейсбола, острых рефлексах полевых игроков и уникальный бросок каждого питчера, случайная невероятная ловля с полным наклоном в дальнем конце поля, которая убивает ралли, и полевой игрок небрежно бросает мяч на трибуны. Это такой крутой ход. Хоум-раны для меня ничего не значат, кроме этого красивого скоростного пересечения вытянутой перчатки и мяча и никакого победного танца, только прохладное пренебрежение. Везет, как утопленнику. Полевой игрок направляется к блиндажу, мяч достается парню на трибуне. Комментарии дикторов ничего не стоят; все дело в красоте юности, ловкости и дисциплине. Еще через десять лет этот полевой игрок будет штатским, как мы с вами.
Эта любовь к тишине может быть преимуществом трех лет изоляции от пандемии. Или, может быть, это то, что приходит к 80 годам. У меня не так много свободного времени, чтобы читать праведные писания о чужих кризисах: на самом деле у меня нет свободного времени, и я хочу наслаждаться тем, что у меня осталось. Я обнаружил, что действительно наслаждаюсь тишиной. Я знаю людей, которые, когда к ним приходят гости на ужин, любят включать фоновую музыку, и это сводит меня с ума. Я слышу форсированные автомобили и Харлеи, которые едут на красный свет и крутят моторы, и вижу жирных мужчин с тонкими седыми хвостиками за рулем, и мне хочется, чтобы их заперли в лечебном центре. Я живу в многоквартирном доме, в котором из-за дороговизны нет жителей моложе сорока, поэтому по субботам не бывает шумных вечеринок.
Я ходил на шумные вечеринки пятьдесят лет назад и устраивал свои собственные, и теперь мысль об этом кажется мне пыткой. Мое любимое социальное взаимодействие — ежедневная супружеская конгениальность, а мое второе любимое — это когда звонит телефон, а на другом конце провода стоит друг, который является хорошим собеседником, и мы в течение получаса танцуем очень восхитительный словесный танец и прощаемся.
Для меня это одно из высших удовольствий старости. В ходе своей запутанной, а иногда и сумасшедшей жизни вам удалось собрать множество людей, с которыми вы любите общаться.
К сожалению, они вымирают. Ушли Маргарет Кинан, Билл Холм, Луис Дженкинс, мой брат Филип, Роланд Флинт, Арни Голдман, но другие ждут своего открытия. Я не пишу СМС, я не пишу в ТикТок, потому что там нет ни чувства, ни смысла, это как махать рукой из проезжающей машины.
Мой брат был инженером, работа которого сильно отличалась от моей. Я работаю в индустрии развлечений, а он решал проблемы. В своей жизни я был склонен создавать проблемы, но в своей новой восьмидесятилетней жизни я пытаюсь искупить это. Никогда не поздно исправиться.
Я оставлю себе два костюма, чтобы носить их в церковь, и я отдам десять других, а также четыре смокинга, которые я носил, когда давал концерты с оркестром: сейчас они не нужны, так что какой-нибудь бомж может наслаждаться шикарной внешностью . Моя униформа — джинсы и черная футболка, рубашки с юмористическими цитатами я не ношу, поэтому шкаф у меня маленький.
Одна пара удобной обуви. Ремень. В последнее время я похудел, и однажды, неся продукты в машину, мои джинсы сползли до колен, прежде чем я успел поставить продукты. Женщина свистнула мне. Я не ответил, не знал, как.
Чем меньше, тем лучше. Я пережил бурные годы и не скучаю по ним. За весь этот день я хочу сделать только несколько вещей правильно. Нырнуть вправо, ударить сзади тяжелого землянина, подпрыгнуть, отбросить бегуна сначала на полшага. Знайте, когда использовать точку с запятой вместо запятой. Положи мою руку ей на плечо и скажи, что я люблю ее.
Здесь, в северных широтах, похоже, подошли к концу золотые октябрьские дни, скоро наступит серый ноябрь, а затем снежные порывы и арктическая воздушная масса. На следующее утро вы просыпаетесь и обнаруживаете, что подъездную дорожку занесло, школы закрыты, объявлено чрезвычайное положение в связи со снегом, но ваш внутренний папа говорит: «Ты думаешь, что остаешься дома и не работаешь, у тебя есть еще одна мысль», и ты забираешься в свой машину и направляйтесь в Amalgamated Federated.
Брошенные автомобили в канавах межштатной автомагистрали, которая покрыта блестящим льдом, но вы добираетесь до центра, находите место для парковки и игнорируете знак «Парковка запрещена» — человек устанавливает свои собственные правила в снежную бурю — и вы приезжаете в «Амальгамейтед» и уезжаете. в свою крошечную кабинку на шестом этаже.
У руководителей компании есть места в отапливаемом подземном гараже, но они были доставлены на работу водителями по имени Абдулла и Мохаммед из Восточной Африки, и когда они видят вас в вашей крошечной кабинке, ваша тяжелая парка, терможилет и лыжные штаны и утепленные сапоги, вдруг общественный порядок переворачивается с ног на голову. Вы герой, а привилегированные разоблачаются как моральные слабаки. Президент Amalgamated решил «работать из дома», и к нему прилипает клеймо. Зима — это война, а дезертиров презирают. Его секретарь насмехается над ним и печатает его письма, меняя глаголы с изъявительного на сослагательное наклонение, и доходы падают.
Некоторые жители Миннесоты отправляются в Аризону в ноябре, что является признанием того, что ваши услуги больше не нужны, но мистер Кубикл сгребает свою прогулку и прогулки пожилых соседей. Он выключает свою печь, чтобы сохранить энергию. Он берет санки в бакалейную лавку и загружается рисом, бобами и картофелем. Он видит, как олень барахтается в глубоком снегу, перерезает ему горло, снимает с него шкуру и приносит домой своей семье сорок фунтов свежей оленины.
Жители Миннесоты, которые уезжают в более теплые края, теряют привязку и влюбляются в джин-шипение, Голубые лагуны и дайкири из авокадо и проводят вечера в дымке, смотря гольф по телевизору. Они поздно спят, чувствуют себя вялыми и нанимают тренера по имени Лорна, чтобы та заставляла их делать по три мили в день на беговой дорожке, но беговые дорожки — это абсурд в движении. Вы ничего не добьетесь, вы ничего не добьетесь. Что вам нужно, так это два фута снега, чтобы сгребать лопату, что маловероятно в Финиксе.
А потом на вас нападают крошечные подкожные клещи, привлекаемые к лицам северной национальности, и вы попадаете в реанимацию, пьете куриный бульон внутривенно и мечтаете о маме, курятнике и тракторе John Deere.
Тем временем человек с внутренним папой процветает в своей природной стихии, в мерзлой тундре. Однажды ночью у него появляется блестящая идея. Холодная погода стимулирует мозг, потому что речь идет о выживании, а тело хочет выжить, и когда ему бросают вызов, оно делает то, что необходимо, даже мыслит ясно.
Он изобретает маленькую коробочку, используя части старого настенного телефона и мимеографа, коробку, с которой вы можете говорить и говорить своему компьютеру, что вам нужно, и слово будет передано. Компьютеры теперь могут выполнять 11 874 функции, которые вам не нужны, а ваши 17 важнейших функций включают в себя сложные процедурные последовательности, описанные в руководстве по компьютеру, которое было написано специалистом в области высоких технологий, чтобы произвести впечатление на своих коллег.
Это не было написано для вас и меня.
Мой компьютер имел тенденцию подбрасывать двойные или тройные буквы там, где мне нужна была только одна, особенно t и r. Вместо «ужасно» будет написано «ужасно». Я купил коробку, поставил ее рядом с компьютером и сказал: «Не добавляйте буквы к тем, которые я печатаю, иначе я вышвырну вас в снег», и это решило проблему.
Изобретатель покинул свою кабинку на 6-м этаже и принял управление Amalgamated, повысил компетентных и уволил некомпетентных, а прибыль компании увеличилась в шесть раз. Между тем, бывший пресс-секретарь, который «работал из дома», однажды утром собирался насладиться горячим душем, не осознавая, что его жена приказала сантехнику установить новую душевую штуковину, и парень превратил ее в тропический туман, вмешался, а затем решил сделать стало теплее, но повернул ручку не в ту сторону, и вдруг он оказался в «Арктическом прибое», поскользнулся на мокрой плитке, скрутил аксиальную спондилофасцию и начал мучительное путешествие от операции на пояснице к нанесению священного масла к медитации и чтению Книгу Иеремии, но все еще мог ходить, только присев и держась за мебель.
Слово мудрому должно быть достаточно. Слушайте и учитесь.
Для просмотра полного списка нажмите здесь
Чтобы получать еженедельную колонку в своем почтовом ящике, нажмите здесьСнежная буря 2015: 7 леденящих душу историй прошлых метелей
Это было 31 января 1977 года, когда этот бедный замерзающий человек появился на обложке TIME. История внутри, подробно описывающая влияние на Соединенные Штаты того, что в письме издателя названо «самым сильным холодом на памяти».
Первый зарегистрированный снегопад в Уэст-Палм-Бит, штат Флорида, потряс жителей. В тот сезон Баффало был погребен под более чем 120 дюймами белой материи. И, по иронии судьбы, районы, которые нуждались в снеге — например, горнолыжные курорты Айдахо — должны были полагаться на машины для производства снега, несмотря на низкие температуры. Рекордно низкие показатели были зарегистрированы в городах по всей стране. Газовая промышленность перешла в режим кризиса.
Мэриленд объявил чрезвычайное положение, поскольку рыбная промышленность штата была остановлена из-за замерзшего залива.
Но, конечно же, 1977 год был не единственным годом, когда США страдали от снега — и прямо сейчас северо-восток готовится к тому, что обещает стать сильной метелью.
Вот рассказы журнала TIME о семи других заслуживающих внимания штормах из американской истории:
Из номера от 25 ноября 1946 года: Blizzard on the Prairie
Когда на Колорадо обрушился сильный шторм, владельцы ранчо обнаружили, что кормить и защищать их стада было труднее, чем когда-либо:
Солнце скрылось за серой облачностью, и над равнинами восточного Колорадо воцарилась великая тишина. После этого поднялся леденящий ветер, хлопнул дверями амбаров и выхватил дым из одиноких ранчо. Стало темнеть, и соленый снег начал шипеть на лигах сухой бизоньей травы. Затем в течение 48 часов снежная буря — самая сильная за 33 года — стонала над Вайомингом, и ничто не могло ее остановить, кроме столбов забора и тополей.
Когда прерии побелели, десятки тысяч коренастых герефордских коров повернули хвост к буре, опустили головы и начали безутешно дрейфовать перед ней. Подойдя к заборам, они повернули и пошли по проволоке. Но где-то на вторую ночь, когда снега на равнинах было по брюхо, а в сугробах выше головы седока, они остановились. Когда буря утихла и холод усилился, стада за стадами устало стояли, испаряясь от их дыхания, терпеливо ожидая смерти.
Прочитайте остальную часть истории здесь
Из номера от 5 января 1948 г.: The Big Snow
Хотя жители Нью-Йорка «не обращают внимания на природу, пока она не производит больше шума, чем метро», гроза на повороте 1948 года привлекли их внимание:
Внезапно город начал понимать, что происходит. Это был самый сильный снегопад за всю историю Бюро погоды (76 лет). В полночь, через 18 часов и 35 минут после начала шторма, Бюро погоды объявило, что упало 25,8 дюйма.
было 4,9дюймов выше рекорда, установленного легендарной трехдневной метелью 1888 года.
К 5 часам центральные станции метро Манхэттена были забиты толкающимися, жестикулирующими толпами. Обувные магазины были захвачены заснеженными туристами в поисках каучуков и галош. Гостиницы были осаждены; и обратная волна застрявших направилась в бары, ночные кино и квартиры друзей. Тем временем в пожарную часть пришла ужасная мысль — она не может передвигать свои машины. В его машинном отделении звонили «пять шестерок» (все пожарные явятся на дежурство). Радиостанции обратились с любезной просьбой к гражданам не допустить, чтобы их дома сгорели.
было 4,9дюймов выше рекорда, установленного легендарной трехдневной метелью 1888 года.Прочитайте остальную часть истории здесь
Из номера от 17 февраля 1961 года: Причина снега удерживал землю от нагревания, что позволяло холодному воздуху подниматься под более теплыми ветрами, вызывая новые штормы. Результатом стала череда непогоды по всей стране:
.Особенно на востоке, замерзшие, задушенные снегом США на прошлой неделе могли лишь повторить раздраженный военный приказ генерала Джорджа С. Паттона своему капеллану: «Черт возьми, дай мне хорошей погоды!»
С 1 декабря в городах и на фермах к востоку от Миссисипи не было даже нормальной зимней погоды. Паромы замерзли в озере Мичиган. Персиковые деревья Джорджии дрожали в самую холодную зиму за последние 25 лет. Нью-Йорк, погребенный под 55,7 дюймами снега, выпавшего в этом сезоне, также пережил 16 дней постоянных отрицательных температур. На прошлой неделе, в мечтах таксиста о небесах, частные автомобили были запрещены на Манхэттене в течение пяти дней, чтобы упростить уборку снега, что на сегодняшний день стоило мегаполису около 20 миллионов долларов.
Прочитайте остальную часть истории здесь
Из номера от 3 февраля 1967 г.: Работа со снегом на 24 миллиона тонн почти весь город:
Жители Чикаго знали, что теплая 65-градусная погода вряд ли продлится долго — в конце концов, это было самое теплое 24 января за всю историю наблюдений, — но они и не подозревали, насколько поразительными будут эти перемены.
Воющий взрыв начался в четверг утром. К полудню улицы Чикаго были забиты нагоняемыми ветром сугробами и заглохшими автомобилями. Из-за остановки движения и нулевой видимости десятки тысяч высадившихся рабочих вынуждены были ночевать в пожарных депо, больницах и гостиницах. На скоростной автомагистрали Калумет 1000 застрявших автомобилистов взялись за руки, чтобы не заблудиться, и пробирались к ближайшим домам. 50-летняя женщина перенесла смертельный сердечный приступ в остановившемся автобусе в 5 часов утра в пятницу. Только через шесть часов заснеженная полиция смогла вытащить ее тело.
В течение двух дней температура упала до -20, шел снег, а по улицам дул ледяной ветер. Несмотря на то, что Чикаго не привыкать к зимним бурям, он за короткий промежуток времени в 24 часа оказался парализован сильнейшей метелью в своей истории — бушующим штормом, который пронесся через большие районы Среднего Запада и унес жизни по меньшей мере 75 человек.Прочитайте остальную часть истории здесь
Из номера от 6 февраля 1978 г.
: Теперь очередь Среднего Запада все еще стоит автомобильной промышленности примерно в 130 миллионов долларов:
Хватит уже. Сначала зима 1978 года захлестнула восток сильным снегопадом (Бостон, 21 дюйм; Нью-Йорк, 16 дюймов), запад проливными дождями и сильными ветрами, юг холодными температурами и множеством торнадо. В штате Массачусетс 9 долларовмиллионный бюджет на уборку снега уже исчерпан. Калифорнийские чиновники от засухи обменяли свои солнцезащитные козырьки на зонтики и начали распространять информацию о борьбе с наводнениями. Автомобилисты в Грузии вздрагивали от постороннего визга задних колес, крутящихся на льду.
На прошлой неделе настала очередь Среднего Запада. С ревом через Верхний Средний Запад, Великие озера и долину реки Огайо, от Аппалачей до границы с Канадой, снежная буря вывалила 31 дюйм снега на Иллинойс, Индиану, Кентукки, Огайо, Мичиган и Висконсин. При скорости ветра до 100 миль в час. (ураганная сила составляет 75 миль в час), фактор охлаждения ветром достигает -50 градусов и рекордно низкие атмосферные показатели, Национальная метеорологическая служба классифицировала сильный удар как «внетропический циклон».
Едва ли это отдавало должное этому огромному белому киту бури. Представитель NWS в Детройте назвал метель «одной из худших, если не самой худшей» в истории Мичигана. Губернатор Кентукки Джулиан Кэрролл сказал, что это «самое разрушительное скопление снега за 100 лет». Губернатор Огайо Джеймс А. Родс также назвал ураган самым сильным за всю историю своего штата — «смертельная метель, ищущая жертв».Прочтите остальную часть истории здесь
Из номера от 20 февраля 1978 г.: Blizzard of the Century
Плохая погода 1978 г. продолжалась, когда на Провиденс выпало 26 дюймов снега, прибрежные достопримечательности в Массачусетсе были разрушены. и температура даже на юге упала ниже нуля:
Ветер со скоростью до 110 миль в час, 42-фут. Лоцманский катер береговой охраны Can Do перевернулся и затонул в гавани Салема. Капитан и экипаж из четырех человек утонули.
Это была сцена вдоль побережья Массачусетса на прошлой неделе, когда гигантская метель – самая сильная с 1888 года – обрушилась на северо-восток, выпав от 1 до 4 футов снега в результате последнего порыва бури зимы недовольства. Бушующий от Вирджинии до Мэна ураганный шторм унес жизни по меньшей мере 56 человек, причинил ущерб на сумму около полумиллиарда долларов и на пять дней нанес серьезный ущерб Коннектикуту, Массачусетсу и Род-Айленду.
В соседнем Наханте 61-летний Мелвин Демит разжигал печь в своем подвале, когда стена воды обрушилась на его дом и поглотила его. В Scituate бушующее море унесло пятилетнюю Эми Ланцикос насмерть, когда спасательный катер доставил ее в безопасное место.Прочитайте остальную часть истории здесь
Из номера от 22 января 1996 г.: The Blizzard of ’96
Недавняя метель вызвала жалобы некоторых жителей Нью-Йорка на то, что «нет ни поездов, ни такси».
, ничего — только снег»:
Это был ластик почти невозможного масштаба. Сначала погасло небо, а потом и земля. Затем, в большинстве мест, исчезла ваша парадная лестница, затем ваша машина; и, наконец, ваше расписание на следующие 48 часов. Насколько сильной была метель, обрушившаяся на восточные штаты в начале прошлой недели? Настолько большой, что в каждом новом месте, которое он сносил бульдозером, он разрушал новый исторический прецедент. В Нью-Йорке его сравнили с сильным штормом 1947. В Бостоне была метель 1978 года. В Роли, Северная Каролина, снег 1989 года. В следующий раз такого не случится. Когда бы они ни вспоминали, январь 1996 года будет последним большим штормом для всего Восточного побережья.
Это был классический нор’эстер, который растянулся на 20 штатов и нанес огромный ущерб. Погибло не менее 100 человек, многие из них от сердечных приступов, вызванных сизифовым ковырянием. Билл Клинтон назвал ураган «национальной катастрофой» и пообещал федеральную помощь.
Двадцать четыре дюйма сбили Вашингтон; Филадельфия получила рекорд 30,7, а Нью-Йорк выдержал 20,6. Даже измученный «Бостон» с ростом 18,2 дюйма отложил хоккейный матч «Брюинз» (против «Колорадо Эвеланш»).
Только в одном районе Нью-Йорка около 1 миллиарда долларов было потеряно из-за перерывов в работе и затрат на очистку. Каждый регион получил больше, чем был готов. В Атланте хватило дюйма ледяного снега, где тягачи с прицепами скользили по полосам шоссе, а крытый торговый район Peachtree Center опустел.Прочтите остальную часть истории здесь
Другие обязательные к прочтению статьи из TIME
- Год назад, Facebook переместился в метавселенную . Стоило ли?
- Как далеко ускользнули наши климатические цели Недостижимо, на одной диаграмме
- Колонка: первоначальное молчание Adidas о Канье Уэсте Поучительная история для других брендов
- Все Майкл Майерс 9 Хэллоуинские фильмы
Рейтинг
От худшего к лучшему - Лос-Анджелес был единственным большим округом, улучшившим результаты учащихся в этом году.
Ваш комментарий будет первым